Объять необъятное: записки педагога (ч. 16)
Продолжение. Начало в газете «Родная газета» №№3(23)–6(26) 2010 г., 1(27)–6(32) 2011 г., 1(33)-2(34), 5(37)-6(38) 2012 г., 11(49)-12(50) 2013 г., 3(53)-4(54) 2014 г. (издано в газете «Родовое поместье» 11(47)-12(48) 2013 г., 3(51)-4(52) 2014 г.)
В НЕСПЕШНОМ ОБЩЕНИИ
— Да преувеличиваете вы всё! — Раздражённо говорила Людмила Григорьевна Урывкина, опытная, с солидным стажем работы учительница. — Школьная проза довлеет над школьной поэзией. Легко писать о взглядах и вздохах. А в жизни школа держится на режиме, строгости. Надо держать учеников в руках, как нас держали! Что они понимают, чтобы в глаза им заглядывать? Пусть они в мои заглядывают. Я одна, а их десятки, сотни. С нами не церемонились, поэтому и в люди вышли. Так мы же боялись встретиться с учителем на улице! И если сказал учитель: надо делать так, в мыслях не было, чтобы не подчиниться. А сейчас? Ты ему слово — он тебе десять! Работать невыносимо и без ваших тонкостей. А если начнём в глаза им заглядывать, то уж лучше из школы вон... Мы и так здоровьем негодные...
Людмила Григорьевна помолчала, затем, будто решившись на что-то, заговорила ещё более горячо:
— Вы, Михаил Петрович, детей выдумываете. Дубенко, по-вашему, личность? Он мне вчера урок сорвал? Так мне с ним как — ласково разговаривать? Гнать таких надо. Может, они там, — кивнула она в неопределённое пространство,— людьми станут. Дети играют с вами во взрослых. Может, и не надо было вам это говорить, но раз начала — скажу.
Лицо и шея собеседницы покрылись красными пятнами. Видно, нелегко ей давалось каждое слово.
— Все возмущаются, что при вас невыносимо работать. В институте не глупые, между прочим, люди советовали держать дистанцию с детьми. А вы с ними за руку здороваетесь! — Урывкина произнесла «за руку», а глаза её округлились так, будто она сказала: «Ударили по лицу!».
— Ну ладно, может, и впрямь мир перевернулся — здоровайтесь, как хотите, зовите на «вы», но нас на это не подбивайте! Теперь о вашем самоуправлении. Я согласна: надо развивать. Развивайте, мы вам и слова не скажем, но не до такой же степени! Дети есть дети. Их помани — они, конечно, потянутся. Ну как же — «командиры», «вы»! Но есть особенности возраста, определённый уровень понимания. — Урывкина махнула рукой, мол, бесполезный разговор, и села.
Наступила тишина. Было слышно, как за перегородкой, капает вода из плохо закрученного крана.
— Ну вот, — я постарался придать голосу спокойный тон, — теперь, наконец, появилась двусторонняя связь. А то беседы наши скорее походили на монологи ведущего. Я говорю, — вы молчите. Нам вместе думать, беседовать, спорить, приходить к общему знаменателю и снова думать, искать... Людмила Григорьевна высказала общее мнение?
Никто не проронил ни «да», ни «нет». Молчали.
«Почему? — думал я. — Ведь вижу, что многие не согласны». А как хотелось, чтобы взорвалась тишина, чтобы сказал кто-нибудь, хотя бы шёпотом, головой бы качнул:
«Нет».
Я медленно обвёл лица собравшихся, и вдруг ярко представилась тишина первых минут «беседы» с восьмиклассниками в день моего приезда. То же выжидание и опущенные вниз глаза. Дети! Мы такие же дети. Почему не сесть рядышком и не заговорить своим голосом о том, что мучит нас, что требует решения, о том, как выстроить жизнь, чтобы дышалось и думалось в ней легко, естественно, свободно?
Мы либо молчим, либо спорим так, будто идём на эшафот. Надо снять эту напряжённость. Это хорошо, что она высказала своё мнение. Начался диалог. Это хорошо.
Встретился глазами с Людмилой Григорьевной, ободряюще кивнул ей и сказал для неё, для себя, для всех:
— Ничего. Разберёмся. Мы продолжим разговор, его нам вести всю жизнь. Важно, что сегодня он начался.
Я улыбнулся, и мне показалось, что в глазах учителей — понимание, доброе участие.
— Ну, вы и артист! Идёте, будто с праздника, — сказал мне художник Николай Николаевич Чернов.— Представляю, что у вас на душе!
— Легко у меня на душе! Легко, Николай Николаевич! — улыбнулся я. — Лёд тронулся.
Чернов пытался уловить в моих словах иронию. Но мне в самом деле было легко. Легко оттого, что взял, как говорят музыканты, верную ноту. Оттого, что стоявший за моими плечами опыт, ободрял: успех там, где высказывают свою точку зрения, спорят, прежде чем принимают решение, и, приняв его, не отступают.
— Будете играть в демократию? — усмехнулся Чернов. — А вам не кажется, что ваша позиция загубит дело?
— Нет, Николай Николаевич, не кажется. Вот если будем играть в демократию, — загубим всё, потому что убьём интерес. В нашем деле без разума, причём, заметьте, творящего разума, не жить.
— А вам не кажется, что «совещание», где вы «вместе со всеми» анализируете, планируете, — спектакль одного актёра на глазах у публики? Ведь, в конечном счёте, мыслите вы, остальные внимают по мере сил. Давайте начистоту. Разве вам не хочется исполнения ваших идей? Дело бы от этого только выиграло. И мы двигались бы семимильными шагами.
— Кто это «мы»? — чувствуя, как гаснет настроение, спросил я.
— Как кто? Мы — весь коллектив.
— Хотите из меня паровоз сделать? Школу — вагоном, а учителей — пассажирами, которые в любой момент могут сойти на очередной станции? Это, по-вашему, коллектив?
Николай Николаевич поморщился.
— Я за порядок, когда каждый чётко знает своё место, свой потолок и не лезет решать мировые проблемы. С кем тут советоваться? Дали указание — и контролируйте неукоснительное исполнение!
— А вы страшный человек...
— Потому, что я за порядок?
— Нет, потому что порядок ваш — синоним насилия. Откуда такая нелюбовь к людям?
— Ну, зачем же сразу «нелюбовь». Вы, Михаил Петрович, предпочитаете лирические отступления. Честное слово, не мешало бы обогатиться некоторой долей прагматизма. Будем честны друг перед другом: ваш оптимизм по поводу талантов и гениев — разве не тактика руководителя? «Могущество человеческого разума», «возможности развития способностей до уровня таланта» — приятно щекотать честолюбие. Но сами-то вы разве не видите, что это эдакий «город солнца»? Вот я, к примеру, умён от природы. А «глупец останется глупцом, хоть осыпь его звёздами».
Собеседник говорил язвительно, с заметной долей цинизма, которым мастерски владеют люди компьютерного склада ума.
— Не нравится, когда снимают с ваших идей лирические побрякушки?! Вам это не говорят в глаза, а за глаза об этом судят многие. — Николай Николаевич усмехнулся. Губы его в уголках сжались, будто он собирался через секунду освистать меня. — Впрочем, мы отвлеклись...
— Нет, это не отвлечение. Вы не верите человеку, не верите в его талант. В этом истоки вашего стремления к жестокости, дисциплине насилия.
Я не мог говорить спокойно, как ни старался. Не мог, потому что он не первый ратовал за то, чтобы «прижать», действовать по принципу «не хочешь - заставим?». Меня и до него упрекали в том, что либерализмом своим гублю идею. Но можно ли, думая о всестороннем развитии личности, решать эту задачу кнутом: «Ах, ты не хочешь быть всесторонне развитым, умным, творческим?! — Заставим! Приучим!» Развитие и насилие. Можно ли связать одно с другим? Талант—всегда любовь к жизни, к людям, к Родине, острое чувство собственного достоинства.
— Обиделись? — Николай Николаевич изучающе вглядывался в мои глаза.
— Обиделся? Нет! Скорее, огорчился. Страшно стало за вас. Вы утопили себя в прагматизме! Вдруг это у вас навсегда?! С чем же вы к детям идёте?
— А что дети! — он отмахнулся. — Я с ними языком красок говорю. На уроках рисуем. Намекаете, что не подхожу вашей школе? Уйду хоть завтра! А вы оставайтесь со своими «мыслителями», — художник презрительно кивнул в сторону учительской и пошёл.
— Михаил Петрович! — позвал кто-то. Обернулся. Навстречу Дубенко. Это о нём Людмила Григорьевна: «...гнать таких».
— Что, Вася?
— Вы... из-за меня?
— Н-нет...
— Вам уже, наверное, сказали, что я... Василий смотрит в глаза. Смотрит напряжённо. «Что у него творится сейчас в душе! Ну чего же я молчу.
— Понимаете... — Вася беспомощно подбирал слова, — понимаете...
— Знаю, Вася. Знаю, отчего вы сорвались. Не хочется быть отстающим, рвёте себя, мечетесь, хотите рывком покончить с путами когда-то непонятого, невыученного. А рывком не выйдет! Но надо держаться. И вы выдержите. Это я точно знаю.
Наши глаза встретились. Он хочет знать: верю я ему или «воспитываю»?
— Признание придёт, — продолжаю я. — Да не смотрите так, — верю! Сам когда-то запустил учёбу в пятом-шестом, а потом ох как не просто было подниматься!
Перешёл на воспоминания, дал ему возможность увидеть, что на самом деле верю. Когда душа человека в смятении, упрёки принесут только дополнительные страдания. Здесь важно «войти» в его состояние и осторожно выходить с ним вместе из оцепенения духа, из неверия в свои возможности. Только искренность, бережность и вера помогут.
Я видел, как светлело Васино лицо, и видел, что он нарочито сопротивлялся этому усилием воли. Хотелось продлить минуты доброй оценки своих достоинств. Редко приходится парню слышать, в чём его сила, где у него, у Василия Дубенко, хорошо.
Разговариваю с Васей и вижу, невдалеке нетерпеливо поглядывает на меня восьмиклассница Света Шептун. Что у неё? Хочет о чём-то спросить, предупредить или посоветоваться?
Вася мельком бросил взгляд в её сторону и сказал:
«Ну, я пошёл?».
— Идите, Вася...
С каким чувством он уходит? Вася понимающе произносит: «Нормально». Смотрю ему вслед. Всё-таки переживает. Ещё бы: какая ноша легла на его плечи! Этому тринадцатилетнему пареньку, делающему робкие шаги себе навстречу, нужны силы, чтобы выстоять. С первых классов неудачи в учёбе, срывы, ярлык отстающего сделали его «трудным».
Щетинин М.П.
Продолжение в следующем номере.
Поделиться в соц. сетях